Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Я приобщался к тайнам французской кухни…
Надо признать, получалось у него все очень сноровисто, как будто он только и делал, что жарил яичницы. Мне казалось, что я вижу, как яичница взлетает на воздух и снова ложится на сковородку, даже донесся аромат кушанья, — но это готовился обед на кухне. Там хозяйничала Мария Степановна — Малюся.
— Вы спросили, чем я сейчас занимаюсь? Кулинарией. Главный консультант по кухонным делам. Готовится к изданию «Книга о вкусной и здоровой пище». Знаете. Одно издание уже вышло, сейчас готовится второе, дополненное и исправленное. На днях приезжал Микоян, сидел больше часу, просил быть консультантом. Вы, говорит, всю Европу изъездили, знаете французскую кухню, про русскую уж не говорю… Что делать? Согласился. Почетное предложение! Книга о вкусной и здоровой пище… Народ должен есть сытно и вкусно. Так что сам, батенька, не пишу, ничего не пишу! Только консультирую!
Засмеялся, довольный своей шуткой. Конечно, он писал, но не любил распространяться о своих планах-замыслах. Наталья Владимировна по секрету шепнула мне.
— Кстати, а вы знаете, что слово «гарнир» — из французской кухни ввел в наш обиход Николай Васильевич Гоголь? Гоголь сам был отличный кулинар и любил стряпать…
Он мог бы добавить «как и я», скромность не позволила ему это сделать. Говоря по-теперешнему, это было его хобби, так же как страсть помогать людям. (Забегая вперед, скажу, что после моего визита он звонил в студию «Мультфильм», — я узнал об этом много позднее, — убеждал товарищей кинематографистов выпустить мультипликационный фильм о собаке. «Сценарист? Найдется. Есть сценарист…»)
— А что, уже была почта? — увидел он на столе свежую «Правду». Внимание привлекла фотография: курсанты военного училища в новенькой форме. Нахмурился, разглядывая, заговорило сердце старого кавалериста: — Ну, что это за шитье! Видите, брюки галифе, а швы! где швы! Сядут на коней верхами, далеко не уедут, складки натрут так, что «мама» закричишь!!! Свалишься с коня! Разве так надо шить?! Надо знать, для кого шьешь…
Глаз у него острый, примечает все, даже самую малую мелочь. И беспощадный. Спуску не давал ни в чем. Высочайшая требовательность к себе, такая же требовательность ко всем.
Он продолжал говорить, а я думал о кавалерийских штанах. А если нелады со штанами обнаружатся в самый неподходящий момент, в бою… К примеру, бывает, лопнет подпруга, — что тогда? Прав он: «Иногда от мелочи зависит жизнь».
Еще о его биографии.
Книгой-исповедью назвали читатели и критики его «Пятьдесят лет в строю». И впрямь: представитель «столбового» дворянства (предки — черниговские бояре, история служения которых русским царям прослеживается с 1340 года; отец — генерал-губернатор Юго-Западного края), с рождения готовили его к беспорочной геройской службе «за веру, царя и отечество». Вехи роста: кадетский, Пажеский корпус, академия Генерального штаба… В «германскую» русский военный агент при главной квартире союзной французской армии. Сливки дворянства… И вдруг!!! Вдали от родины, в окружении контрреволюционного эмигрантского отребья, он решительно и бесповоротно становится на сторону Советской власти и первого государства трудящихся. Патриот истинный, дальнеглазый, как сказал бы другой патриот России и социалистического отечества П. П. Бажов. Не есть ли это лишнее свидетельство необоримого влияния на умы и сердца людские идей Великой Октябрьской революции — идей Ленина!
Комбриг А. А. Игнатьев… Затем старший инспектор Красной Армии по иностранным языкам генерал Игнатьев… Он знал военную службу, как, может быть, никто другой, и достоинство воинское свое нес с честью и гордостью. Обладая поистине необыкновенной биографией и энциклопедическими знаниями, он сразу привлекал к себе внимание — в театре ли, в гостях или в служебной обстановке, на фронте — и всюду покорял собеседников личным обаянием, остротой ума, простотой.
Помню, появился с женой во МХАТе (кажется, шли «Дни Турбиных»), и сейчас словно ветерок прошелестел по рядам: «Игнатьев, Игнатьев…» — «Где?» — «Да вон, садятся…» Люди вскакивали, тянули шеи. Всюду его появление вызывало обостренное любопытство, производило фурор. Но сам он оставался совершенно чужд всякой аффектации, подчеркиванию своей незаурядности.
У свердловчанина П. Н. Бабкина, в прошлом политработника, участника Великой Отечественной войны, не раз встречавшегося с Игнатьевым, сохранилось письмо Алексея Алексеевича, дающее представление об образе мыслей и внутреннем облике этого необыкновенного человека, без остатка отдавшего себя благородному служению Родине.
Игнатьев отвечал на приглашение приехать и выступить перед слушателями Военного института иностранных языков (институт был создан в разгаре войны, в 1942 году):
«По форме я остаюсь старшим инспектором инязыков, но функционировать не могу из-за разбросанности моих детей и условий преподавания в военное время (управление мое в Свердловске). По существу я писатель и даже журналист… Я должен… поднимать чувства патриотизма своими докладами. Это я тоже считаю своим долгом и только что вернулся из утомительного объезда войск нашего района…»
Всю войну А. А. Игнатьев не только безупречно исправно нес свои прямые, служебные обязанности, но также много и успешно писал, часто выступал с горячим зажигательным словом перед бойцами и командирами в частях действующей армии, по радио, зовя на смертный бой с ненавистным жестоким врагом — гитлеровскими захватчиками. А ведь ему шел тогда уже седьмой десяток…
Несколько слов о Наталье Владимировне. Говорят, по жене судят о муже, и наоборот. Всегда буду благодарен ей за те незабываемые и ни с чем не сравнимые часы, которые я провел в их обществе, на проезде Серова, 17. Тех, кто захочет узнать о ней больше, отсылаю к книге Вл. Лидина «Люди и встречи» (см. очерк «Рояль Плейель»).
Да! я ничего не сказал о спаниельке Додике. Он действительно оказался премиленьким существом; но, поверьте, в этот раз меня интересовали больше люди, чем собаки…
Корней Иванович
Колонный зал Дома союзов. Первый послевоенный съезд писателей СССР. С трибуны только что сошел Чуковский…
Съезд шел уже вторую неделю, прошла острота и свежесть впечатлений первых дней, схлынул поток приглашенных гостей, все уже изрядно подустали, и многие выступления проходили при полупустом зале. Второй съезд шел в кулуарах. Разбившись на отдельные кучки, там оживленно беседовали, обсуждали наболевшие злободневные вопросы, «выясняли отношения», затихая ненадолго, когда по радио объявлялась фамилия очередного оратора. Все прихлынули в зал, когда объявили выступление Шолохова. Так же вышло с Чуковским.
Удивительно странно все-таки, капризно избирательно и непонятно устроена память: какие-то вещи исчезают, стираются напрочь, словно их и не было никогда, другие, наоборот, откладываются прочно, навсегда, и
